Об искусстве и войне, абстракции, функции прекрасного и цвете
Моя профессия, казалось бы, совсем с искусством не связана, разве что, я создаю и помогаю создавать эстетические объекты: нестандартные решения, пространство глубоких разговоров о важном.
У современного искусства много ролей, например, терапевтическая, где искусство - процесс восстановления жизненности. Три года назад я была на лекции Дитера Рулстрата, где он рассказывал о проекте «Документо», которая в двенадцатом году развернулась в Афганистане. История, как в пострадавшую от войны страну, которая нуждается в продовольствии и медикаментах, больше, чем в искусстве, привезли выставку. Чтобы возродить гражданское общество, нужно восстановить связь с абсолютными человеческими ценностями красоты, доброты, истины. Искусство - этот право и потребность человека, часть его природы, каждодневной жизни, не роскошь.
События, такие, как война, меняют искусство. Адорно высказал идею, что «после Освенцима» больше невозможно писать стихов (романтических, гладких), можно грубые и нерифмованные, поэтому поэты сейчас часто пользуются формой верлибра.
Или, другой пример политического проекта художников – документалистов Ченарина и Брумберга «День, когда никто не умер», фиксирующий пятый день их пребывания на военной базе в Афганистане, когда не было жертв. В этот день они вынесли свой светочувствительный рулон фотобумаги, развернули и продержали 20 секунд под лучами солнца, получив светлое, почти белое полотно, с сине – красными бликами по краям, которое потом выставляли.
Работа горя когда-то заканчивается, хотя Кернберг говорит, что нет, - событие становится частью нас, меняет нас, определяет нас в будущем.
Психоанализ рассматривает творчество или, как симптом, или, как процесс сублимации сложного, или, как практику благополучия - восстановления связи с «внутренним прекрасным объектом», репарацию этого объекта.
Немного перефразировав Лакана, функция прекрасного – быть невредимым, невосприимчивым к скверному, оскорбительному. Если в целой стране можно восстанавливать жизненность художественными практиками, ту же самую работу можно проделывать и с внутренними потрясениями. Разрушенные сами - рушат все основания, искусство же восстанавливает связи, создает новые. И это вторая его роль.
Оно обладает мощной способностью объединять и соединять людей: например, мы часами можем обсуждать резонирующий фильм в #процессуальноекино, наблюдать, как история одного человека отрывает шлюзы для другой, а ячейки историй соединяются в цельное сетчатое полотно и находится «тот самый ответ», потому что находится «тот самый вопрос». Искусство побуждает к диалогу: Мане рисует в диалоге с Веласкесом, Джефф Уолл фотографирует в диалоге с Мане; я пишу верлибр «Ротко», в диалоге с Марком Ротко, драматург Дмитрий Данилов дает рецензию на мое стихотворение.
В искусстве тоже есть термин «медиация», я употребляю его в отношении посредничества в конфликтах, в арт-дискурсе - медиация про перевод с языка искусства на обычный язык зрителя. Как в проекте Ченарина и Брумберга: без статистики и документальной съемки, засвеченной пленкой, мы получаем художественное высказывание, которое понимаем, которое потрясает и касается в нас чувственного.
Искусство сняло с себя обязательство кому-то нравиться или развлекать, и теперь может вызывать даже дискомфорт, раскачивать пресловутую зону комфорта, предлагая посмотреть на проблемы, казалось бы, далекие, не касающиеся обычного человека, непринятые обсуждать. И эта третья роль – будить нас.
Мне интересна беспредметная живопись – абстракция. Именно абстракция – разговор с бессознательного одного человека с бессознательным другого, как соприкосновение и близкое знакомство. Вместо «бессознательное», можно поставить слово «иррациональное». Искусство обращается к иррациональному в нас, способно выразить, то что невыразимо научных дискурсах, и порой, в словах. Человеческий опыт, эмпирическое – непереводимо, искусство, через абстрактное мышление, помогает найти язык и объект сказать об этом. Так появляются идеи, которые сложно копировать.
С абстракцией спорят реалисты. Для меня, это похоже на войну Nikon и Cannon. Каждый выбирает свою марку. Я - Nikon и абстракцию. Кстати, этим летом много ездила, фотографировала и хотела сохранить летние ощущения и зеленый цвет. В итоге, собрала коллекцию из шести работ российской художницы и фотографа Милы Нишатовой и трех работ Анастасии Георгиевской, они похожи на мои переживания о лете, например, контраста горной тишины, из которой возвращаешься и звуков города, шумного от скорости событийного потока.
Для того, чтобы лучше понимать современное искусство, нужна специальная оптика, мне помогли в этом философский факультет МГУ или Высшая школа художественных практик, там я прикоснулась к философии и теории современного искусства, а потом вошла внутрь, перестав быть только исследователем и наблюдателем. Абстрактная живопись – это про цвет и композицию, как навык видеть детали в целом, про практику, руку, которая становится все более уверенной. Сначала - страх листа, много стереотипных паттернов, а потом ты начинаешь управлять своей рукой, и дальше - готова к обратной связи, и можешь показать работы не только близким. У цвета тоже есть отношения, например, серый на зеленом будет казаться розовым, а на желтом – синим, так и в отношениях с разными людьми, в нас проявляются, раскрываются неожиданные качества.
Абстракция - упражнение большой свободы и эксперимент. Как и фотография - движение, там, где есть границы: дорог, правил, инструкций, концепций. В какие дебри ты только не устремишься за кадром, непридуманным, спонтанным, правдивым. Это тренировка доверия своим инстинктам и интуиции, настроенность видеть прекрасное, особенное, новое в обычном.